Игорь Дрождин: «Иконопись – это молитва, воплощенная в красках»

Игорь Дрождин – художник, иконописец, создатель дома-мастерской современной русской иконы в деревне Брехово городского округа Солнечногорск. Игорь Юрьевич тридцать лет занимается возрождением традиционной техники иконописи. В мастерской можно познакомиться с древним способом изготовления красок, узнать о предназначении образа, а также увидеть старинные предметы быта, авторские светильники, витражи и инсталляции из бутылочного стекла. О своем пути от психологии к иконописи, о подлинном смысле иконы и о состоянии современного церковного искусства художник рассказал в интервью порталу «Подмосковье сегодня».

– Игорь Юрьевич, расскажите о вашей мастерской в Брехово. Как бы вы ее определили – мастерская, музей, выставочное пространство?

– По первоначальной задумке это иконописная мастерская, но со временем появилась и небольшая экспозиция. Мы показываем процесс работы иконописца с помощью пятнадцати икон, от доски до готового образа в киоте. Все иконы раньше находились в киотах, икона без киота – сирота. Святой образ нельзя просто так повесить или поставить в шкаф с рюмками. Нужно уготовать ему святое место в красном углу или в киоте – в маленькой часовне. Оклады или ризы тоже раньше считали неотъемлемой частью иконы, ее каноническим убором. Если без киота икона считалась сиротой, то без ризы – «голой». Икону надо одеть в ризу, вставить в киот, повесить перед ней лампадку, а снизу привесить пелену, то есть ткань с изображением креста или самого образа.

Мы рассказываем не только о том, как пишутся иконы, какие краски используются, но и о символике, предназначении образа. Со временем мы добавили к экспозиции икон и другие исторические предметы: старые книги, утварь, древний инструмент. Хочется сохранить эти вещи, хотя условия у нас для этого спартанские – все находится в частном доме, где мы живем и работаем.

– Когда вы обратились к иконописи, и с чем это было связано?

– К иконе я пришел в 1980-х годах, а занялся иконописью профессионально в 1988 году. Связано это было с празднованием тысячелетия Крещения Руси, ставшим переломным моментом в истории современной России. Советская власть еще не рухнула, но уже началась Перестройка. До этого активно работала уголовная статья о пропаганде культа, поэтому написание икон, просветительская деятельность, связанная с религией, была долгие годы невозможна. Вдруг на этом фоне по решению центрального комитета Коммунистической партии началась подготовка к празднику тысячелетия Крещения Руси, а изменения в религиозной политике готовились еще за несколько лет до юбилейной даты.

В числе этих изменений стало возрождение Даниловского монастыря в Москве. В 1983 году в обитель направили двадцать семь насельников, начали восстанавливать храмы, писать иконостасы в древнерусском стиле. Это было мощным толчком для возникновения интереса к иконе, хотя сегодня это событие выглядело бы малозначительным. Казалось бы, три-четыре человека что-то пишут, а резонанс по всей стране был колоссальным. В том числе он затронул и меня: я посетил Данилов монастырь и решил, что необходимо участвовать в этом процессе. Я обнаружил огромный дефицит в иконописцах.

До этого я занимался психологией, учился в МГУ, хотя советская психологическая наука была очень специфической. Как и религия, она находилась в идеологическом «загоне», испытывала пресс марксизма-ленинизма. Существовал идеологический диктат с элементами мракобесия: на первом месте в научных работах всегда шли цитаты Ленина и других классиков марксизма. Кроме того, советская психология противопоставлялась зарубежному, буржуазному опыту. Такая психология была «химерической», малоприменимой в практическом плане. Нормальный человек ни слова не мог понять в этой науке, все было запутано невнятными терминами. Однако в те годы, когда я начал изучать психологию, она вдруг приобрела новый вид, в нее стали включать новые дисциплины: психотерапию, психоанализ, зарубежный опыт. Идеологический диктат отпадал.

В то время общество обратило внимание на религиозную сторону, и вообще на аспект души и духовного развития как индивидуальной ценности, на то, что ранее преследовалось властью. Возник большой энтузиазм, люди по своей инициативе возрождали храмы, добровольно несли свои средства.

– Вы стали иконописцем, не имея художественного образования?

– Я по большому счету стал не иконописцем, а начальником иконописцев, потому что тогда стояла другая задача. Один иконописец не мог ничего изменить. Мне пришлось заниматься иконописью в более глобальном масштабе, чем в индивидуальном. Цель была возрождать святыни, а один человек мог написать от силы десять-двенадцать икон в год. Этого было явно недостаточно, поэтому я занялся поиском талантливых людей, которые могли писать иконы, организовывал выставки, создал школы. Я изучал теорию, читал церковные книги и книги по искусству, ездил к старцам и консультировался со специалистами иконописи.

Среди таких специалистов сразу выделился архимандрит Зинон (Теодор), который тоже участвовал в возрождении Данилова монастыря, будучи еще молодым человеком. Он был учеником знаменитой художницы Марии Николаевны Соколовой (в монашестве Иулианией). Советская власть подходила к церковному вопросу так: женщин, которые занимались религиозной деятельностью, считали как бы за сумасшедших, поэтому сильно не трогали. В то же время, мужчина, занимавшийся какой-то церковной работой, сразу подпадал под особый контроль КГБ. По этой причине именно у Иулиании (Соколовой) была возможность свободно заниматься иконописью. Инокиня создала кружок, в котором обучался и архимандрит Зинон.

– То есть иконописная традиция в советские годы теплилась в этом кружке?

– Она теплилась и в этом кружке, а также среди многих безвестных художников, которые были не на виду, работали в маленьких городах. Традиция жила в реставрационных мастерских, где люди занимались восстановлением древних памятников. Кроме того, были художники, которые тайно занимались реставрацией храмов в Советском Союзе. Еще эта традиция, хотя и в извращенном виде, сохранялась в художественных промыслах лаковой миниатюры Палеха, Мстеры и Холуя. Там оставалась темперная техника и некоторые древние художественные приемы иконописи. Жители этих старообрядческих сел издревле писали иконы, а когда случилась революция, многие остались без работы. Надо было как-то выживать, поэтому они начали рисовать буденовцев, Ленина, бытовые сцены, тройки, крестьян, трудовой народ. Новая идеологическая основа защитила промыслы от уничтожения.

– Вы сказали, что в начале церковного возрождения был недостаток в иконописцах, а сейчас есть ли ощущение их избытка?

– Возникла двоякая ситуация. В начале 1990-х мы с супругой организовали несколько иконописных школ. Прежде всего, мы решили, что надо поставить дело на каменную основу, поэтому мы советовались со старцами, в том числе с отцом Николаем Гурьяновым, нашим духовником архимандритом Иннокентием Вениаминовым, афонскими монахами. Духовные люди подсказывали, что, прежде всего, должно быть благословение, нужно следовать канонам, и технологически все должно быть выверено.

Странность советской жизни привела и к странности искусства. Оно было не только «переклинено» идеологически, но неразвито и в техническом плане. Инструменты и материалы были грубые, неотесанные, какого-то допотопного уровня. Брали, например, клей ПВА, детскую присыпку, из этого делали левкас, а из ПВА и смеси с пигментом – краски. Художники писали не на холстах, а по картону и оргалиту. С точки зрения искусства это не допустимо, потому что один из признаков произведения искусства – это высокая технологичность. Должны использоваться классические и обратимые технологии, которые проверены временем, и которые можно реставрировать.

Художники, которые писали в советские годы портреты Ленина, в какой-то момент вдруг перешли в иконопись. Вот почему я сказал, что сложилась двоякая ситуация: с одной стороны, возникла правильная тенденция возрождения подлинной традиции иконописи, а, с другой стороны, одновременно пошла мощная волна переквалификации советских художников в иконописцы. Они по инерции использовали при написании икон свои привычные «химерические» технологии.

Да, писать согласно традиционным технологиям тяжело: надо искать особые материалы, которые достаточно капризны и, кроме того, чутки к внутреннему состоянию человека. Если немного перенервничал, сразу появляются трещины, пятна и так далее. Это особенность всех классических технологий. Точно так же пианист или скрипач в нервном состоянии не сможет нормально сыграть, потому что ему нужно внутренне сгармонизироваться и через инструмент выразить музыкальный образ. Химерические эрзац-технологии, как я их называю, напротив, не требуют участия человеческой души. В любом психологическом состоянии можно взять смесь и выйдет гладко. Эти технологии создают эффект легкости, но ненадолго: через 20-30 лет, а может и раньше, такая картина или икона расклеится и развалится. Удивительно, но людям часто нравится такая эстетика, потому что она соответствует внутреннему состоянию разложения человеческого духа – беспринципности и плоскости восприятия.

– То есть при написании иконы важно, чтобы человек находился в молитвенном настроении, был верующим?

– Недостаточно быть просто верующим – надо быть духовным человеком. Есть классическое учение о том, что люди делятся на духовных, душевных и телесных. Верующие относятся к душевным, но они колеблются между духом и плотью. Духовные люди это уже не просто верующие, а знающие. К сожалению, таких людей в иконописи мало, зато огромное море, в лучшем случае, верующих, а в большинстве случаев – вообще материальных, плотских людей, которые идут в иконопись только из-за того, что возникла ниша, есть финансирование. Поэтому вроде бы сейчас иконописцев много, но как искусство современная русская иконопись до сих пор не сложилась.

– В чем главная причина этого?

– Православие – это вера, которая имеет начало, свою эволюцию, развивалась зачастую трагически в истории. В иконах все это отражено, поэтому даже издалека видно, какая икона написана в XIVвеке, а какая, например, в XIX веке. Идеологические и исторические реалии были разные. Поэтому когда встает вопрос: а какую икону писать сейчас, мы оказываемся в недоумении. Для этого нужно переоценить многое в истории, ведь не просто так произошла революция, и бывшие верующие ринулись разрушать храмы. Когда начинаешь это изучать, понимаешь, что сказка о прошлом необъективна. Более того, идеализация прошлого мешает жить дальше. К примеру, пока ребенок маленький, ему еще можно говорить, что папа космонавт, а когда вырастет, он уже не удовлетворится этим объяснением. Придется принять болезненный факт, что мама с папой развелись. Когда мы начинаем строить что-то новое, приходится выяснять, что же было раньше на самом деле?

– Расскажите о школах иконописи, которые вы создавали в начале 1990-х годов.

– У нас было две школы: одна бесплатная, которая давала возможность первоначально апробировать технологии обучения, и вторая платная. Мы основывались на методиках обучения, которые существовали в Греции и в Америке в среде потомков эмигрантов, которые еще сохраняли искусство русской иконописи. Пригласили иностранного специалиста, который, правда, требовал денег. Школа была платной, но все деньги, которые нам приносили, мы отдавали ему. При этом нам помогал Господь: получалось так, что ко мне «приклеивались» разные помещения, за которые мы не платили аренду. Так мы оказались, например, в Государственном выставочном зале на Солянке.

Наши школы были фактически первыми. Одновременно мы проводили выставки современной русской иконы конца XXвека на самых известных площадках. Мы занимались именно русской иконой, потому что каждый народ привносил в церковное искусство что-то свое. У южных народов, например, если взять византийскую, греческую или болгарскую традиции, совершенно другое ощущение цветового контраста, яркости и других моментов. Для нашего северного восприятия такие иконы будут казаться грубыми, поэтому нам свойственны тонкие переходы. Принципы у греческой и русской иконы общие, но только до определенной степени, поэтому я считаю, что греческие иконы в наших храмах размещать нельзя. Русская икона предполагает более тонкий молитвенный настрой, свойственный именно нашему народу.

– Вы сказали, что иконы разных эпох заметно отличаются друг от друга, а сейчас иконописцы ориентируются на какую эпоху?

– Иконопись – это зрение Бога через свою душу. Это духовное видение человека: он через себя пропускает и переживает этот опыт. Иными словами – иконопись это молитва, воплощенная в красках. А если художник смотрит на какие-то образцы, и просто переводит, то это не икона, а лишь копия – она не прошла через душу человека.

– Как отличить настоящую икону от такой копии?

– Отличить бывает непросто. Например, мы написали сто похожих икон, а одну из них не принял заказчик по совершенно непонятным соображениям. Человек вдруг сказал, что не хочет именно эту икону, заплакал и убежал. Видимо, злые силы безошибочно определяют настоящий образ. Если бесноватого человека подвести к святыне, он начинает кричать, не может стерпеть ее присутствия. Интересный опыт проводил психиатр Петр Борисович Ганнушкин еще в XIXвеке со святой водой. Он был верующий человек и определял бесноватых так: брал поднос с одинаковыми стаканами воды, но в одном стакане была обычная вода, а во всех остальных – освященная. Когда бесноватому человеку предлагали выбрать стакан, он безошибочно выбирал почему-то именно тот, где была обыкновенная вода. Вероятность этого совпадения с научной точки зрения ничтожна, это чудо.

Часто подлинно духовные иконы отличаются тем, что на них нападают одержимые люди, пытаются испортить. Визуально бывает сложно их отличить от посредственных икон, хотя специалисту это заметно. Для этого надо перед иконой постоять, помолиться, долго ее созерцать. Плохая икона сразу открывается, потому что перед ней невозможно молиться. Можно посоветоваться с духовными людьми, опытными священниками или старцами. Но надо помнить, что духовных людей мало. Сейчас и принадлежность к духовному сану может не гарантировать духовный уровень.