Тимур Крячко: «Находка метеоритов может менять взгляд на космогонию»

Тимур Крячко из Реутова – астроном-любитель и исследователь метеоритов, который называет себя «чернорабочим» науки. В юности Тимур занимался поиском новых комет, позже открыл около шести десятков астероиодов, а последние десять лет полностью переключился на поиски и исследования метеоритов. Со временем искатель нашел идеальное место для охоты за внеземным веществом – это безводная пустыня Атакама в Чили. Тимур Крячко рассказал порталу «Подмосковье сегодня» о том, что такое альтернативная космонавтика, как проходят пустынные экспедиции в Южной Америке, и почему бесполезно искать метеориты в Подмосковье.

– Ваше увлечение астрономии началось в детстве?

– Да, все выросло из астрономии, которой я увлекся в средних классах школы, когда мне было десять-двенадцать лет. Тогда это было массовое увлечение детей в Советском Союзе, связанное, с одной стороны, с популярностью космической тематики, с другой стороны, с тем, что астрономия не преподавалась в средней школе, а это несло в себе дополнительный налет таинственности. Кроме того, небо было еще не такое засвеченное, мы ездили в лагеря, где можно было наблюдать хорошо видимые звезды и Млечный Путь.

– Телескопы тогда уже были доступны?

– Одно время купить их было почти невозможно, но в 1982-1984 годах появились относительно доступные маленькие телескопы «Алькор» и «Мицар». «Мицар» стоил двести пятьдесят рублей, что равнялось примерно двум средним московским зарплатам. К счастью, уже тогда была возможность покупать в кредит, и в восьмом классе, когда я уже был сформированным любителем астрономии, дедушка купил мне в рассрочку такой телескоп.

Возможность доступа к астрономической литературе и мощность увлеченности привели к тому, что уровень самообразования к восьмому классу позволил мне вести кружок астрономии для шестиклассников. Одновременно с этим я, будучи восьмиклассником, вел отдельные занятия по астрономии для десятиклассников. Не знаю, были ли еще такие прецеденты в то время, когда ученик, который на два года младше, вел занятия для выпускного класса.

К окончанию школы вопроса о выборе дальнейшего образования не было. Жил я в то время с родителями в Магадане, приехал в Москву, подал документы в МГУ на астрономию. Увы, первый же экзамен по математике едва натянул на тройку. Кроме того, в МГУ мне не понравилась атмосфера при поступлении: на ступеньках главного здания вокруг абитуриентов постоянно кружили репетиторы, предлагавшие свои услуги.

У меня был запасной вариант – Казанский университет. В Казани, наоборот, все сложилось удачно. Если в МГУ было три очень тяжелых задания по математике, то здесь несложные, но много: как раз то, что выявляет реальный интерес человека и готовность учиться.

Существует две точки зрения, почему люди делятся на гуманитариев и людей, склонных к точным наукам: или это свойство от рождения или закладывается на уровне преподавания. Если в школе есть увлеченный преподаватель, то он привьет интерес и любовь к математике. В противном случае человек волей-неволей становится гуманитарием.

Если эта точка зрения верна, то я сформировался больше как гуманитарий: у меня хорошо шли история, география, физика, а вот высшая математика всегда была для меня проблемой. Поэтому я через всю жизнь пронес необходимость заниматься теми областями, где не требуется высшая математика.

В астрономии тоже есть такие направления. Так как они мало престижны, и наиболее одаренные студенты в них не идут, я решил, что мой долг взять на себя бремя накопления данных и получения информации, которую потом могут использовать в своей работе профессионалы. Иными словами я решил стать «чернорабочим» науки.

В Казанском университете я каждый вечер занимался зачатками научной работы, получил доступ к роскошной библиотеке. Каждый день тревожил коменданта, который лазил по полкам, подбирая мне литературу. Но меня предупредили, что, несмотря на мою увлеченность, без математики – вылечу.

Так и произошло. В полном смысле слова я не вылетел, но у меня была альтернатива: или зубрить математику на троечку, перебиваясь с курса на курс, или сразу поехать работать в обсерваторию, то есть реализовать свою мечту. Я выбрал второе, и, проучившись в Казани полгода, получил ставку наблюдателя в горной обсерватории. Забавно, что я поступил в Казанский университет ровно через сто лет после Ленина, а ушел в ту же сессию, когда и его отчислили.

Следующие полгода я проработал в обсерватории, параллельно читал лекции школьникам, пытался увлечь детей своим примером. Основной моей обязанностью по работе было снимать площадки с переменными звездами. Одновременно с этим я искал свои объекты и учился их обрабатывать.

Осенью вернулся в Магадан, и оттуда призвался в армию. Попал в артиллерию, а через полгода учебки сознательно выбрал часть, где была возможность заниматься и военной работой и астрономией. В части я установил старинный телескоп из шпона красного дерева, который привез на время из Казанского университета.

Армия у меня была идеальная. Командиром полка был удивительный человек, истинный интеллигент с филологическим образованием, который читал наизусть Гумилева. Я был назначен замначальника штаба полка по строевой части и кадрам, и одновременно на всех стрельбах был командиром расчета. То есть я и стрелял, и успевал вести в своем кабинете переписку по кометным делам с любителями астрономии по всей России.

В армии мне удалось открыть комету. Это был второй случай в истории, когда на действительной военной службе любитель сделал подобное открытие. В первом случае во время американской оккупации открыл свою комету японец Минору Хонда. В Японии в то время царила апатия после поражения в войне, поэтому открытие кометы любителем стало примером возрождения, всколыхнуло энтузиазм в обществе. По мнению одного профессора, это на первый взгляд далекое от экономики событие вылилось в конечном итоге в феномен японского экономического чуда.

Позже выяснилось, что с кометой меня немного опередили два японца и один китаец. В итоге я стал только четвертым в мире, кто наблюдал эту комету, поэтому мое имя не вошло в название. Тем не менее, крымская обсерватория ее наблюдала именно по моим данным.

После армии я вернулся в свою обсерваторию в горы уже по другой линии. Это были уже девяностые годы, и станция начинала разваливаться. Не хватало, например, пластинок для телескопа, но мне удавалось долгое время находить минимальные источники финансирования, как-то помогать.

– Вы продолжили искать кометы?

– Да, я какое-то время продолжал поиски. Был еще один промежуточный успех: мной была открыта комета, которую потом привязали к утерянной Хартли-2, так что и на этот раз мое имя не вошло в название.

Потом как отрезало – перестало везти. Произошло некоторое переосмысление, что кометы – это все-таки спорт. Если комета становится яркой, то ее открыватель превращается во всемирно известную персону. Для детей и юношей это привлекательно, но когда взрослеешь, идеалы и цели смещаются.

Лет в двадцать пять я решил заняться поиском астероидов. Это уже не так престижно, как кометы, потому что это большая тяжелая работа. Прежде чем астероид получит номер и название, он должен наблюдаться много лет. Если мы говорим о названиях астероидов, то это подарки другим людям: ты работаешь не на свою известность.

Кроме того, в России поиском астероидов к началу девяностых уже никто не занимался. Ручеек русских названий на небе к тому времени полностью иссяк, и все открытия делались в основном на Западе. Состарилась группа Черных из Крымской обсерватории, а смена не появилась. Я понял, что моя миссия как раз эту эстафету у них принять, но на любительском уровне.

В период, когда мы работали на пластинках, открытия были не столь массовыми. Я открыл в этот период двенадцать астероидов. Второй подход к этой тематике я предпринял в 2008-2013 годах. Тогда у меня уже был в распоряжении частный телескоп с ПЗС-матрицей, которая позволяла делать все гораздо быстрее, практически в реальном времени. В этот период было открыто гораздо больше астероидов. На данный момент около шестидесяти уже получили номер, и большинству из них присвоены названия.

Астероиды – это единственные объекты, на которые открыватель имеет право подавать заявку на название. Комиссия из двенадцати крупнейших астрономов в этой области должна утвердить предложенные имена. Желательно, чтобы люди, в честь которых предлагается назвать астероид, имели какие-то заслуги перед наукой или обществом. Есть также правило, согласно которому в честь крупных политических и военных деятелей называть астероид можно только через сто лет после их смерти.

– В честь кого вы называли открытые вами астероиды?

– В основном в честь известных знаковых личностей, которые мне лично были интересны. В честь Сигурни Уивер, Демиса Руссоса, Дидье Маруани, хоккеиста Павла Буре, космонавта А.А. Сереброва и других. Буквально неделю назад утвердили имя астероида в честь выдающегося китайского фантаста Лю Цысиня, автора трилогии «Воспоминания о прошлом Земли».

– Как произошел переход от астероидов к поискам метеоритов?

– Кроме полугода в Казанском университете, позже я еще отучился четыре года заочно по специальности геология. Я вырос в Магадане, можно сказать, в геологических экспедициях, поэтому базис в этой области у меня был хороший. Однако на четвертом курсе я понял, что уже почерпнул в геологии все что мог, и дальше продолжать обучение не стал. Формально у меня так и осталось неоконченное высшее, поэтому я классический любитель и в астрономии, и в геологии, и в метеоритике.

До восьмидесяти процентов всех комет в мире открывались именно любителями. Астероидов – меньше, потому что требуется более мощная аппаратура, но «чернорабочие науки» в астрономии – это классическое явление, начиная с XVII века. Люди, которые делали прорывы в астрономии, часто были любителями. Например, музыкант Уильям Гершель, граф Росс или открывший Плутон Клайд Томбо – человек вообще без образования.

– Метеоритика находится на стыке геологии и астрономии?

– Да, проблема метеоритики как раз в том, что это стыковая дисциплина. Она имеет отношение к астрономии, но астрономы совершенно не знают геологию и химию. Геологам, наоборот, астероиды неинтересны в виде точек на небе, только как вещество. На Западе есть люди, которые пытаются заниматься планетологией, привязывать метеориты к конкретным астероидам, а в нашей стране с этим хуже.

Астрономия, в отличие от геологии и прикладной химии, пережила Перестройку сравнительно хорошо. За счет того, что эта наука к ВПК не имела отношения, астрономы могли получать западные гранты. А как только появилось финансирование на поиск потенциально опасных для Земли астероидов, тематика стала популярной, и в нее сразу пришли люди. Обсерватории, частные и государственные фирмы тоже стали искать астероиды.

Я был осознанным первопроходцем в России, но когда в тему астероидов пришли новые люди, нам стало тесновато. Роботизация процессов, когда за тебя все делает компьютер, в том числе сам наводит телескоп и находит объект, свели функцию открывателя к нажатию одной из двух кнопок. Низводить мой творческий труд до этого в любом случае не хотелось, а конкурировать с новыми людьми тоже большого смысла не имело.

В метеоритике тогда шел обратный процесс. В советское время отечественная метеоритика котировалась, но потом все постепенно угасло. В результате на всю Россию осталась только одна лаборатория внеземного вещества, и то, работавшая в полсилы. Я почувствовал, что судьба подталкивала меня сменить направление и, имея опыт организации процесса в астрономии в условиях безденежья, решил, что теперь нужно предоставить плечо людям, занимающимся метеоритикой.

В 2000-х годах я познакомился с профессиональным геологом, энтузиастом, который в конце научной карьеры занялся популяризацией метеоритной тематики Александром Евгеньевичем Милановским – из семьи академиков Милановских, аристократом по научной крови.
Мне удавалось поддержать его научную деятельность, найти средства, чтобы выделить ему кабинет, платить зарплату. Он писал статьи в Комсомолке на развороте, а как следствие многие читатели, присылали свой материал. Таким образом, процесс взаимодействия с населением по теме метеоритов возобновился.

Первое время я стоял на некотором расстоянии от системы, присматривался, но не входил в нее. Бросался в глаза контраст между окружением в астрономии и в метеоритике. Люди, которые работали в астрономии – это всю жизнь отдающие, жертвующие альтруисты. Вокруг метеоритов люди совсем иного склада, потому что вещество – это ценности, фарт и возможность потенциально обогатиться малыми затратами. Часть таких людей за веществом не видят ничего, кроме денежных знаков.

– Своеобразное кладоискательство?

– Да, примерно тот же контингент, что черные копатели или искатели кладов. На тот момент в морально-идеологическом плане я к ним боялся приблизиться. Только когда Александр Милановский умер, я пересмотрел свой взгляд. Смерть Саши была удивительна и легендарна для нашего круга. Человек, выявив редкий метеорит своей жизни, который без его статей сгинул бы в забвении, поехал к месту, где его нашли, и умер там от разрыва сердца на пике своей радости. Он будто выполнил свою миссию и ушел.

После этого я сблизился с людьми, которые профессионально искали метеориты. Все они или раньше работали или до сих пор числятся в ГЕОХИ. На заре Перестройки они поняли, что вместо того, чтобы возить шубы или электронику из Эмиратов, можно искать в пустынях внеземное вещество. Этот поиск в пустынях для них быстро стал реальным бизнесом. Большие семьи, тяжелая голодная предшествующая фаза, все это привело к тому, что учеными они уже перестали быть, но стали успешными предпринимателями.

Я осознал, что надо быть мудрее и взрослее, и негатив воспринимать философски. Важнее то, что наличие международного метеоритного рынка – это мощнейший двигатель развития науки. Все лаборатории в мире, кроме НАСА (по правилам они принимают только в дар), могут себе позволить покупать вещество, которое нужно для исследований.

Если бы каждый метеорит ставился на полку: или у частного коллекционера, или в закрытый фонд музея, то это была бы смерть для метеоритики. Для любого ученого важно найти доступ к объекту своего интереса. В некоторых сферах торговля не является двигателем прогресса, но метеоритика исключение.

В первую экспедицию с профессиональными искателями метеоритов я съездил как рабочий-волонтер. Они оплатили билеты и питание, но на прибыль права я не имел. К моменту моих поездок в 2009-2010 годы уже завершился период Омана – первой метеоритной мекки. За десять лет, примерно с 1998 года, у моих наставников прошло двадцать шесть экспедиций в Оман, в ходе которых было найдено много интересного, дорогого и редкого.

В 2010 году в Омане уже начались проблемы с вывозом вещества, а в 2012 году на законодательном уровне поиск был полностью запрещен. После этого центр мировой метеоритики переместился в Марокко и соседние страны северной Африки. Наши совместные поездки были уже в Сахару и Египет, и по сравнению с Оманом они были гораздо менее успешны. Параллельно возник еще один центр, который в том числе и я формирую – пустыня Атакама в Чили.

Со стороны человека, который большую часть жизни занимался астрономией в благости на горных вершинах, тяжело было привыкнуть к атмосфере и привычкам участников этих экспедиций. Конечно, я многому научился, но, в то же время понял, как не надо проводить экспедиции. Оптимальность процессов была очень сомнительной. Слишком много времени тратилось на приготовление пищи, раскачку, бессонные ночи и прочее.

Достаточно быстро я понял, что нужно ездить самому. Я предпочел пеший поиск метеоритов. Обычно искатели ездят на джипе по каменной пустыне от одного темного камня к другому. Большой минус такого метода – это гиподинамия. Изо дня в день ты сидишь или за рулем или на месте пассажира под кондиционером и через стекла высматриваешь камни в жаркой пустыне. Это бесконечное сидение и тряска изматывали.

Ходить пешком, напротив, для здоровья полезно. Кроме того, не упускаешь из вида мелкие метеориты, нет дополнительных расходов на аренду джипа. Для такого поиска нужно круглый год поддерживать себя в форме: ежедневно бегать, заниматься зарядкой. Это дополнительный показатель того, что живешь нормальной здоровой жизнью.

Сначала я ездил в Египет в одиночку. Первые экспедиции были с подселением в хостеле или гостинице, что в Египте было найти достаточно просто. После раннего завтрака я уходил в пустыню, а к ужину возвращался. В Египте пригодным для таких экспедиций местом было Марса-Алам – мало популярное тогда направление южнее Хургады. Конечно, изначально было понятно, что с Оманом и лучшими местами эту зону сравнить нельзя, тем не менее, в первые несколько египетских поездок я нашел двадцать метеоритов.

– Почему в итоге выбрали для поисков пустыню в Южной Америке? Рассматривали пустыни, например, в Средней Азии?

– Мой первый метеорит был найден еще с Александром Милановским в 2001 году как раз в Средней Азии. Но это место не очень подходит для поиска из-за высокого уровня увлажнения и наличия органических кислот в почвах, которые не любят метеориты. На один метеорит было затрачено двадцать восемь дней поисков группой из трех человек. Для сравнения в Чили я каждый день в одиночку в среднем нахожу пять-шесть метеоритов.

Это связано с комплексом причин: историей, стабильностью поверхности, геоморфологией, древней и современной климатологией. Идеальные пустыни для поиска метеоритов – это известняковые плоскогорья без осадков, без какой бы то ни было растительности и, как следствие, без животного мира. То есть пустыни самые жестокие по отсутствию воды.

Первая экспедиция в Атакаму была пристрелочной, но почти сразу я понял, что она хороша для пешего поиска. Вторая и третья экспедиции дали большие результаты, превышающие все предыдущие экспедиции по Египту.

Начиная с третьей поездки в Чили, у меня появилась неформальная группа единомышленников. Я ввел определенные правила, чтобы убрать почву для раздоров и подозрений. Каждый участник получает тот метеорит, который нашел. Я помогаю всем регистрировать вещество, но реальная принадлежность привязана к находчику.

Это правило сформировало некое спортивное соревнование между нами, что очень стимулирует на результат. Так как у нас неформальная группа, каждый сам обеспечивает себя билетами, платит за себя во всех ситуациях. Мы берем одну машину на всех, подъезжаем до места старта, расходимся по пустыне, а вечером встречаемся вновь.

– А каковы шансы найти метеорит в Подмосковье?

– Наша типичная средняя полоса – это место «загрязненное» ледником. Здесь метеорит не различишь в огромном разнообразии камней, перенесенных когда-то с Кольского полуострова, из Скандинавии и других мест. В наших условиях возможность визуального обнаружения метеорита исчезает за два года. Камень либо уходит в грунт, зарастает дерном, либо разваливается, поэтому целенаправленный поиск не имеет смысла.

Возможны случайные находки. Бывает, что тракторист или комбайнер выпахивает на поле какую-то железку, которая выглядит ржавым камнем, не придаст ей значения и выкинет на межу. Потом идущие мимо ягодники или грибники могут обнаружить странный камень в поле. Еще более редкий случай – это непосредственное присутствие при падении. Такое событие в рамках огромной страны может произойти.

Случайные находки – это традиционный путь обнаружения метеоритов вплоть до второй половины двадцатого века. И только благодаря гению все изменилось. Отцом поисковой целенаправленной метеоритики считается писатель Антуан де Сент-Экзюпери. Однажды его самолет совершил вынужденную посадку в Африке. При лунном свете он нашел какие-то темные камни на белоснежной поверхности. Экзюпери предположил, что это могут быть метеориты, и описал их в поэтической форме в «Планете людей».

Позже кто-то из ученых нашел этот текст и логически вывел, что действительно в пустыне легче искать черные камни. Все факторы, которые убивают метеоритное вещество, в пустыне практически отсутствуют или полностью минимизированы. Поверхность, на которой лежит метеорит, более мягкая, поэтому она постепенно разрушается, выдувается ветрами, а он все лежит и лежит иногда многие тысячи лет.

Для Атакамы проводились исследования земного возраста экстремально древних хондритов (распространенных метеоритов), и оказалось, что они могут достигать миллиона лет. Таким образом, в нашей полосе метеорит «живет» примерно два года после падения, а в чилийской пустыне – до миллиона лет. Если разделить миллион на два, получается пятьсот тысяч. Выходит, что вероятность найти метеорит в идеальной пустыне в пятьсот тысяч раз выше, чем в нашей подмосковной полосе. Эта цифра вполне подтверждается нашими экспедициями.

Поэтому все мечтатели, которые хотят находить метеориты в наших краях – это люди обреченные. Статистика показывает, что эти люди абсолютно необразованные. Приносят камни, которые оказываются совсем не метеоритами, и, как следствие, считают, что ученые против них в заговоре, якобы вводят их в заблуждение из корыстных побуждений. Все это выливается в некое сумасшествие. Такие мечтатели заводят каналы с разоблачительными видео на Ютубе и тому подобное. Задача просветителей в этой области объяснять, что если есть мечта найти метеорит, лучше копить деньги на поездку в пустыню.

– Вы ведете просветительскую работу в области метеоритики?

– Да, договариваюсь о лекциях в системе Роскачество, в летней школе Физтеха и других местах. Я везде рассказываю о том, что мы занимаемся, по сути, альтернативной космонавтикой. Этот тезис не притянут за уши, он получил развитие в российских условиях, когда экспедиции по привозу вещества с планет и астероидов даже не планируются в обозримом будущем из-за дороговизны. Единственное, в чем мы можем здесь конкурировать с НАСА и Европой – в исследовании вещества, которое само упало к нам на землю. Этим мы полезны для науки.

Детям на лекциях и занятиях я пытаюсь донести понимание, что если ты мечтаешь стать космонавтом, то лучший путь – выучиться на геолога. Пилотируемые миссии ближайшего будущего за пределы системы Земля-Луна, очевидно, будут связаны именно с исследованием вещества, поэтому в команде, помимо пилотов, обязательно будут геологи. Таким образом, стать специалистом высокого уровня в геологии – это возможность приобщиться к профессии будущего.

Есть какие-то рельсовые проекты в детских образовательных школах, особенно в России распространена робототехника. Ей занимаются все кому не лень. Это востребовано, но всех загонять в такого рода техническое творчество не стоит. Есть и другие интересные области.
Можно, например, учить ребят делать шлифы. Благодаря этим навыкам сразу после школы, не поступая на геофак, можно устроиться в любую геологическую экспедицию. Поработав сезон или два в шлифовальной мастерской института или горно-обогатительного комбината, а дальше по рекомендации поступать в ВУЗ.

Была также идея организовать участие детей в поиске астероидов, потому что это не требуют большого образования или глубокого знания математики. Можно было бы это оформить на уровне некоего движения, у которого стояла бы высокая цель – вступить на вахту по определению астероидов, опасных для Земли.

– Поиск метеоритов – это все же удел энтузиастов?

– Реальную прибыль дают только редкие метеориты, которые стоят в десять, двадцать или сто раз дороже, чем обыкновенные хондриты. В моей практике существенный вклад в бюджет семьи дал только один редчайший метеорит, аналогов которого всего десять на континенте.

По мере погружения в вопросы реализации метеоритов я выяснил, что прибыльным может быть изготовление шлифов, что во всем мире считается искусством, подобным изготовлению музыкальных инструментов. Есть много последовательностей действий и нюансов. Ты будто играешь на скрипке, особенно на последней стадии, чтобы вывести толщину 30 микрон – пол человеческого волоса.

Это творческий процесс. Оказалось, что шлифы – это остродефицитная вещь для лабораторий и частных коллекционеров. Их круг не очень широк, в отличие о тех, кто покупает простые нарезки или куски метеоритов, но он постоянен и платежеспособен. Вот эта работа своими руками, в своей ванной, на маленьких ручных станочках и давала хороший базовый доход семье.

А так, конечно, человек должен любить метеоритику, и должен быть готов отрывать от бюджета семьи: неоднократно затрачивать больше, чем получать. Мои коллеги отдают себе отчет, что шансы окупить экспедицию есть, но шансы заработать – весьма невысоки. Таких людей больше привлекает драйв, везение и азарт в хорошем смысле слова.

Меня лично привлекает и другое. В результате исследований над некоторыми моими метеоритами учеными пишутся статьи в журналах первой и второй категории. Этот материал становится достоянием всей цивилизации и науки. Такие исследования дают мне наибольшее удовлетворение, потому что любитель за своей счет способен найти то, что иногда меняет взгляд на космогонию, вопросы формирования Солнечной системы и, в частности, самой Земли.